И это — единственно истинная из всех возможных примет.
III. Вдвоем за клубком
1
Анастасия Дмитриевна Иващенко не стала пороть горячку. Чем попусту шуметь, уж лучше испечь блины, справедливо решила она.
Развязка возможного скандала была предсказуемой, как ночная прогулка в бандитском районе. Дочь молча показала бы разгневанной матери спину и уже через полчаса рыдала бы на посрипывающем от старости и от износившейся пружины диванчике, в однокомнатной хрущевке, доставшейся, согласно завещанию, от матери Анастасии Дмитриевне любимой внучке Наташеньке. Таскать Наташу за косы — еще большая глупость, к тому же практически нереализуемая: в последний раз дочь носила косы лет тринадцать назад, а сейчас была вполне сформировавшейся двадцатисемилетней шатенкой с коротким каре, за которое не сразу и ухватишь.
И хотя Анастасия Дмитриевна не помнила ни одного случая крупной ссоры, за исключением физиологически оправданного периода полового созревания дочери, срываться в общении с Наташей она давно себя не позволяла, и дело тут было не только во взаимном уважении, атмосфера которого прочно воцарилась в отношениях матери и дочери за последние несколько лет, как раз после смерти бабушки, положившей начало их раздельному проживанию. Иногда мать чувствовала, как при появлении дочери у нее холодеет внутри — она с ужасом поймала себя на мысли, что стала побаиваться Наташи. Анастасия Дмитриевна никак не могла привыкнуть к тому, что профессия дочери предполагает изрядного добавление в кровь чудовищного коктейля — смеси любопытства, хладнокровия и равнодушия, и главное, не верила, что дочь, ее милая доченька, единственное чадо, не только не отворачивает взгляда от всех этих ужасов, но и способна со всеми подробностями описывать их, да так, что распоследнему дураку все будет понятно, так, что у самого смелого циника застынет от страха кровь.
А все проклятая журналистика! Иногда, сама того не замечая, Анастасия Дмитриевна впивалась в волосы — свои, конечно — и лишь ощущение стянутой вокруг ухваченного клочка кожи головы останавливало ее от последнего рывка. Она готовы была поочередно выдернуть все свои и без того поредевшие пряди, и такая расплата не показалась бы ей суровой за главную ошибку, какую только может допустить мать в отношении единственной дочери: собственное бездействие в момент выбора ребенком жизненного пути.
— Мама, я подала документы на факультет журналистики, — сказала Наташа, и Анастасия Дмитриевна лишь пожала плечами.
Повернуть все вспять было труднее, чем вставить волосы назад — такие штуки современная медицина давно освоила в промышленных масштабах. Вариант со вторым высшим образованием, о котором как–то обмолвилась Анастасия Дмитриевна, Наташа с ходу отмела, влюбившись в журналистику, как когда–то мать в отца — с первого взгляда. В этом–то и состояла проблема, мысленное возвращение к которой неизменно вызывало у Анастасии Дмитриевны приступ мигрени.
Наталья Иващенко стала репортером криминальной хроники. В одной из столичных газетенок, после закрытия которой она очутилась в другой, с точно таким же безликим названием, которые Анастасия Дмитриевна вечно путала — то ли «Кишиневские ведомости», то ли «Молдавские новости» — единственным красочным моментом которой была черная типографская краска, остававшаяся на руках при малейшем прикосновении. Две трети Наташиной зарплаты уходило на оплату коммунальных услуг взывавшей о капитальном ремонте однокомнатной бабушкиной квартиры, но посоветовать дочери прикупить новые обои и поменять сантехнику Анастасия Дмитриевна не решалась, и не только потому, что ее собственная трехкомнатная квартира нуждалась в не менее грандиозной реставрации.
Ремонту подлежал образ жизни Наташи, и никакие косметические манипуляции, на которые она отводила до получаса каждым утром, не прикрывали брешь, в которую, как в трубу, улетучивались все прочие усилия.
Наташа все еще не была замужем, и когда забрезживший было конец безысходности должен был привести Анастасию Дмитриевну в состояние ничем не ограниченной радости, она ничего подобного не испытала. Ничего, кроме притупившийся было и с новой силой напомнившей о себе боли — от одной мысли, что по всем кругам пройденного ей самой ада, след в след, за ней проследует и собственная дочь.
Анастасия Дмитриевна рано осталась вдовой, и яркая, как солнечный свет, аксиома — «не бери в мужья старого пердуна» — казалась ей настолько очевидной, что напоминать об этом дочери она как–то не задумывалась. Отец Наташи, Сергей Иванович Иващенко, умер, едва дочери исполнилось одиннадцать. Недопонимания с взрослеющей дочерью и слезы от первой проведенной ею ночи вне дома — конечно, без предупреждения — Анастасии Дмитриевне разделить было не с кем. Будь Сергей Иванович на пару десятков лет помоложе — не обязательно на тридцать один год, а именно столько лет разделяло две даты рождение — его и его жены, — все проблемы переживавшей переходный период дочери, за исключением, пожалуй, лишь первой менструации, Анастасия Дмитриевна могла поделить на двоих. Увы, на шестьдесят шестом году жизни с Сергеем Ивановичем случился второй инфаркт, и теперь он не мог помочь жене даже символически, хотя бы так же, как она сама участвовала в пополнении семейного бюджета, когда муж был в силе, настолько, насколько символически может соревноваться в заработках воспитательница детского сада, кем Анастасия Дмитриевна и проработала всю жизнь, с заместителем директора хлебокомбината.
Со смертью Сергея Ивановича хлеб, доселе гостивший в доме в качестве необязательного блюда на столе, отныне — горький парадокс для семьи хлебозаводчика — занял на нем центральное место и, увы, в гораздо менее тесной компании продуктов.
Упущенные возможности и неупущенные ошибки стремительно множились, даже быстрее уносившихся в прошлое лет, и иногда Анастасия Дмитриевна чувствовала в горле ком сожаления от того, что не последовала, вместе с дочерью, из детского сада в школу, хотя бы учительницей в начальные классы, а там, гляди, подоспело бы и заочное высшее образование, а с ним и возможность преподавать с четвертого класса: кто с ее педучилищем разрешил бы одаривать детей средним, пусть даже неполным, образованием?
Но одиночество безжалостно съедало дни, недели и годы, гнало Анастасию Дмитриевну по одному и тому же кругу, а не только тянуло где–то внизу живота — эту проблему она, пусть с перерывами, но решала. Вот только мужчины, все как один, попадались из разряда женатых, да еще и порядочных семьянинов. Так, сволочи, и возмущались: я, мол, порядочный семьянин, — когда Анастасия Дмитриевна, обычно после нескольких месяцев свиданий, всякий раз уговаривая себя не делать ничего такого, все же заводила разговор о более тесном союзе. Это был верный знак: мужчина больше не появлялся и живот снова начинал тянуть. Ровно до следующего кавалера, и снова, как назло, не холостого.
Еще одиночество означало Наташины уроки по вечерам, репетитор по субботам (поначалу Анастасия Дмитриевна еще верила в возможность спасения в дочери математика, а потом, осознав, что гуманитарий — это прежде всего аллергия к точным наукам, переключила Наташу на дополнительные занятия по английскому), прогулки в парке в выходные и танцы по воскресеньям в одиннадцать, перед которыми мать переживала, чтобы дочь выглядела на высоте, а во время занятий — из–за мальчишек, раздевавших цепкими взглядами ее и без того налегке одетую — в трико и коротенькой юбочке с оборками — дочь.
Оставались ночи — их рано овдовевшая Анастасия Иващенко проводила на кухне, обливаясь слезами, иногда от жалости к себе, но в большинстве случаев — от обиды на агрессивный лук, без которого борща не сварить и котлет не пожарить. Мужчинам, тем самым принципиальным семьянинам и порядочным сволочам, она уделяла не более трех дней в неделю, когда выпадала утренняя смена в детском саду: ровно с половины двенадцатого и до тринадцати ноль–ноль, а в половину второго из школы возвращалась дочь, которую ждали разогретый обед на плите, улыбающаяся мама в пушистых тапочках и домашнем халате на голое тело, а еще — застеленная с болезненной аккуратностью, но еще хранящая тепло двух тел кровать в маминой комнате.
Анастасия Дмитриевна не помнила, когда стала замечать у себя седину и не была уверена, что первых белых ворон из своей шелковисто–каштановой шевелюры она пыталась — разумеется, безуспешно — изгнать уже после смерти мужа. В конце концов, тридцать четыре года — тот возраст, в котором женщина уже не воспринимает появление в своей голове этих тварей как катастрофу, даже если они развели там целое гнездо.
Теперь же, когда Наташа неизбежно приближалась к своим тридцати, после которых одиночество уже не кажется временным явлением, количество седых волос на голове Анастасии Дмитриевны увеличивалось неправдоподобными темпами, и иногда ей казалось, что стоит взглянуть на себя с перерывом в месяц, из зеркала высунется незнакомое лицо совершенно седой старухи. Каждый из незамужних Наташиных лет, лишь только ей исполнилось восемнадцать, мать переживала за два, а каждый свой год после ее двадцати пяти — по крайней мере за пять.
